Думается, что начать нужно издалека и загодя. Можно сказать, почти с послевоенных времён. Во второй половине XX в. экономическая и социальная структура ведущих стран Запада существенным образом изменилась. В 1962 г. Белл предложил для результата этого метаморфинга новый термин – постиндустриальное общество. Не будем углубляться в дебри терминологических диспутов – удачно это определение или нет. Очевидно, что «западное» общество 1960-70-х так же серьёзно отличалось от себя же обр. 1920-30-х, как «империализм» 1910-х отличался от классического капитализма 1830-х. Причём одним из наиболее явных, бросающихся в глаза, отличительных признаков «постиндустриального» общества стало наращивание роли научных исследований, и постепенное сращивание науки и производства.

 

 

В СССР изменение в структуре стран Запада не замеченными не остались. Однако открытым оставался вопрос о форме и сути реакции на этот новый вызов. Анализ статей в советской научной периодике показывает, что новации в экономике западных стран отслеживались своевременно, их опыт изучался, и, по мере возможностей, его пытались использовать на отечественной почве. Однако для эффективного использования новых методов требовались соответ-ствующие организационные, а в перспективе – и социальные трансформации. И как только проекты этих переустройств входили в противоречие с буквой марксистско-ленинского учения, сформулированного в начале века, – включался механизм молчаливого сопротивления, в котором, как в болоте, вязли самые смелые инициативы.

 

Надо отметить, что важность доминирования именно в сфере технических разработок отлично осознавалась сталинским руководством. И, как большинство проблем, стоявших перед СССР в те годы, решать её пытались традиционным институциональным путём. Что бы решить проблему – надо создать орган, предназначенный для решения этой проблемы. Ещё в январе 1948 г. (!!!) под председательством В.А. Малышева был создан государственный комитет СМ СССР по внедрению передовой техники в народное хозяйство. Однако в 1951 г. по неясным причинам этот комитет был ликвидирован. Тем не менее, понимание значения этой проблемы, видимо, сохранилось, и 1955 г. по инициативе всё того же Малышева был создан Государственный комитет СМ СССР по новой технике (Гостехника). Возглавил новый госком сам Малышев. Функции Гостехники были достаточно обширны, а персональные качества её главы – легендарный нарком танковой промышленности, заместитель предcедателя Совмина СССР – давали основания ожидать от новой структуры крупных свершений. Примерно в это же время МИДу было вменено в обязанность создать при посольствах в ведущих экономических странах атташаты по науке и технике. По сути, формировалось новое ведомство, нацеленное на осуществление революционной перестройки производительных сил в масштабах всей страны. Сам термин «научно-техническая революция» тогда не использовался, но, несколько модернизируя лексикон, можно сказать что в СССР был создан штаб НТР. Однако в 1957 г. Малышев умер и… казалось, из дела вынули душу. Причём формально курс остался тот же, но ведомство начали сотрясать волны периодических реорганизаций и реструктуризаций, причём каждое очередное переустройство вело к дальнейшему снижению веса и значения очередного органа «по внедрению новой техники», и превращению его инструкций и решений во всё более необязательные бумажки, никого ни к чему не обязывающие. Итак, революция не случилась. Остался вопрос — ПОЧЕМУ?

 

 

Собственно, концепция научно-технической революции стала своеобразным ответом советской идеологии на западную модель постиндустриального общества. Смысл концепции НТР сводился к акцентированию внимания на научных и технических достижениях. При этом как социально-экономические факторы, как породившие эти достижения, так и ставшие результатом оных, аккуратно выводились за скобки, что позволяло не затрагивать незыблемые догмы марксизма-ленинизма. Собственно, уже с 1950-х годов советское руководство в целом понимало, что надвигаются некие революционные события. В журналах «Коммунист», «Вопросы экономики» и др. всё чаще обсуждалась «вторая промышленная революция», «революция науки и техники» и тому подобные словосочетания. Однако «революция» грозила привести на вершину политического Олимпа научно-техническую интеллигенцию, поэтому партийные круги старались, насколько возможно, снизить градус дискуссии и заменить «научно-техническую революцию» на «научно-технический прогресс».

 

 

 

Тем не менее, «технократам» удалось на первом этапе одолеть «идеологов» и в программе КПСС (1961 г.) использовался именно термин «НТР». Однако, если внимательно вчитаться в наполнение смысла этого термина, то обнаруживается, что НТР по программе КПСС сводилась к укреплению связи науки и производства, автоматизации управлением технологических процессов, внедрению ЭВМ в производ-ство, использованию новых типов энергии, и т. п. То есть реально в рамках НТР предполагалось решать традиционные задачи индустриального общества. Соответственно, и весь западный опыт, предлагаемый к изучению и использованию, рассматривался именно в этом формате. На практике такой подход привёл к тому, что все разговоры об НТР как именно РЕВОЛЮЦИИ в первой половине 1960-х так и не перешли в практическую форму, оставшись набором благих пожеланий. Ситуацию попыталось изменить новое руководство. Так, в 1968 г. Брежнев заговорил о нарастающем отставании от ведущих стан Запада в области передовых технологий и потребовал резко повысить темпы НТР. Более того, НТР характеризовалась как один из главнейших фронтов соревнования 2-х систем. Вообще, надо сказать, что первые годы «брежневской эпохи» характеризовались некоторым раскрепощением общественной мысли.

На практике же попытки перейти от деклараций к стадии практического внедрения столкнулись с объективными обстоятельствами, а именно – с крайне низким образовательным уровнем значительной части советского истеблишмента. Скажем, председатель Госкомцен в 1975–1986 гг. Н.Т. Глушков окончил Сарапульский финансово-экономический техникум, и на этом образование закончил. В.Н. Новиков, имея за плечами багаж, приобретённый лишь в Новгородском индустриально-механическом техникуме, в 1960–1965 гг. возглавлял Совнархоз СССР, а в 1965–1980 гг. был заместителем председателя Совмина СССР. В.Э. Дымшиц завершил обучение в московском автогено-сварочном учебном комбинате. Между тем он в 1961–62 гг. возглавлял Госплан СССР, а в 1962–1985 гг. так же был зампредом Совмина СССР. И такие примеры можно множить и множить. Следует учитывать, что ситуация тут определялась не случайным порядком назначения тех или иных чиновников, а сознательно проводимой кадровой политикой. Стремясь со-хранить «рабочий» характер КПСС, партийное руководство ограничивало приём в ряды партии научно-технической интеллигенции. Но, с другой стороны, как правило, на руководящую работу «нечлену» партии прорваться было практически невозможно. Исключения из этого правила конечно были, но погоды не делали. В результате высококвалифицированные технические специалисты уже на организационном уровне отсекалась от доступа к руководящим институциям.

 

Завод XXI века. Т. Баженов. Советское Фото, № 05 за 1980 г.

 

 

Тут следует сделать некоторое отступление. Говоря о сращивании науки и производства и проблемах этого процесса в СССР по сравнению с Западом, следует учитывать, что Наука как комплекс организационных структур и интеллектуальной деятельности в советском исполнении существенно отличалась от положения дел за рубежом. На Западе основная масса научных сотрудников была сосредоточена в ВУЗах и научных подразделениях крупных фирм. В СССР базовой единицей научной организации был научно-исследовательский институт (НИИ) входящий в систему академических учреждений или подчиняющийся профильному ведомству, причём престижность академических институтов была существенно выше. Тут, опять-таки было не без исключений, но общий тренд был именно таков. Соответственно именно там сосредотачивались лучшие кадры, заявки этих учреждений на научное оборудование выполнялись в первую очередь, и т. д., и т. п. Нельзя сказать что советская система организации научных изысканий была лучше или хуже западной. Она было просто — другой. При этом очевидно, что основная масса достоинств советской системы организации Науки приходилась именно на область фундаментальных исследований, а вот с организацией внедрения научных результатов в хозяйственную деятельность эта система справлялась традиционно хуже.

Если распределить зарегистрированные изобретения по отраслям экономики, то видно, что СССР на протяжении 1960-80-х гг. стабильно отставал от передовых стран Запада по числу изобретений в области информатики (ключевая отрасль в смысле построения постиндустриального общества), химии, сферы услуг (сюда, среди прочего, относятся всевозможные новации в области изготовления пищи, тканей и одежды) и экологии. Разумеется, были области, в которых лидировала и советская наука. Скажем, СССР держал первенство по числу изобретений в области сельскохозяйственных технологий и обработки металлов. Беда была в том, что это были отрасли, важные для индустриального, а не постиндустриального общества.

 

 

В СССР существовало обширная сеть заводских и отраслевых КБ, который, теоретически, были ответственны за проведение научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ (НИОКР). Однако реально заводские КБ практически постоянно были заняты непосредственным обслуживанием текущего производства, да и ведомственные конструкторские бюро так же очень редко занимались инновационными наукоёмкими темами, будучи загруженными прикладными работами. Очевидно, руководство СССР адекватно представляло себе и сложившееся положение дел, и потенциальные угрозы, из оного положения проистекавшие. В результате было решено создать особую категорию объединений предприятий – научно-производственные объединения. Первое НПО в СССР было создано в 1968 в Балашихе (занималось криогенным машиностроением), за ним последовали «Пластполимер» в Ленинграде и «Светлана» в Москве, после чего рост НПО принял довольно широкие масштабы. Сутью НПО было объединение под единым руководством (как правило, это было «по совместительству» ещё и руководство ведущего НИИ) научно-исследовательских, опытно-конструкторских, мелкосерийных и серийных учреждений и предприятий. Причём главным для НПО было даже не выполнение плана по валу (хотя от этого НПО никто не освобождал), а разработка технических новаций с последующим их внедрением в «обычную» промышленность. Замысел был хорош, но… разница в техническом оснащении обычных, рядовых советских предприятий и заводов из состава НПО был столь велик, что, за редкими исключениями, распространить их технологические прорывы за пределы собственно НПО не удалось. Научно-производственные объединения так и остались «вещью в себе и для себя».

 

 

Как видно из таблицы, вес НПО в общем промпроизводстве СССР в последнее десятилетие советской власти рос весьма неспешно, и лишь в начале Перестройки пытался резко интенсифицироваться. Однако упущенное время – ресурс, к сожалению, невосполнимый…

 

За окном-весна. Анатолий Гаранин. Советское Фото, № 01 за 1980 г.

 

Уже на заре Перестройки, видя, что попытка прорыва в области сращивания науки и производства через сеть НПО не удалась, руководство СССР пыталось сделать ставку на Межотраслевые научно-технические комплексы (МНТК). Предполагалось, что слом ведомственных барьеров в рамках единого МНТК позволит добиться существенного ускорения внедрения технических новаций. Первый МНТК «Металлургмаш» был создан в 1985 г., и занимался разработкой высокопроизводительных металлургических машин и агрегатов, в том числе и с ЧПУ. По оценке ГКНТ 36% созданного «Металлургмашем» оборудования превосходили мировой уровень, а 7% – вообще не имели зарубежных аналогов. Всего в 1985–88 гг. было создано 23 МНТК. Наиболее успешным из них был МНТК «Нефтеотдача», разрабатывавшая методы повышения отдачи нефтеносных пластов (отдачу удавалось поднять в 4–5 раз). В 1988 г. благодаря внедрению методов МНТК «Нефтеотдача» при плане нефтедобычи в 6,6 млн. т. реально было добыто 7,6 млн. т. Характерной приметой новых веяний было появление первой инновационной корпорации в области сферы услуг – МНТК «Микрохирургия глаза». Успех детища С. Фёдорова был основан на том, что «Микрохирургия глаза» ориентировалась не на госзаказ, а на потребности населения. Высокий уровень услуг вкупе с доступными ценами привели к лавинообразному росту клиентуры. Если в 1988 г. МНТК «Микрохирургия глаза» произвела 122 тыс. операций, то в 1989 г. число операций возросло до 200 тыс. Вопрос о том, смогли бы МНТК при сохранении СССР, решить в Советском Союзе проблему сращивания науки и производства, остаётся открытым. Однако в ряде случаев «слишком поздно» — это и есть «никогда». МНТК представляли собой вершину экономической пирамиды СССР, а в период Перестройки начала рассыпаться сама пирамида, поэтому потенциал системы НПО и МНТК так и остался невостребованным.

 

 

Как уже говорилось выше, одним из важнейших (если не просто важнейшим) для создания «постиндустриального общества» направлений технического прогресса были исследования в области информатики и кибернетики. Общепринятым ныне среди большинства «имеющих своё мнение» является постулат, что, дескать, СССР на кибернетику наплевал, заклеймив её «продажной девкой империализма», за что и поплатился. Возразить тут трудно – ваш покорный и сам не на ЭВМ серии ЕС какой-то там по номеру этот текст набирает, а на самой что ни на есть буржуинской РС с окоянным «интеллом»  инсайд. С другой стороны, вроде, при изучении истории отечественного компьютеростроения, получается, что, в общем, не так уж мы и отстали на старте от вышепоименованных буржуинов… так что ж там случилось, и на какой ступеньке наши эвеэмы ихним «компьютерам» уступили? Давайте разбираться вместе.

К вопросу о «продажных девках» и трёх поколениях. Появление в США первой в мире программируемой ЭВМ «Эниак» (1946 г.) интенсифицировало работы в этом направлении во всём мире. В результате теоретических исследований были сформулированы 2 базисных принципа, на которых основаны все, вплоть до нынешних, компьютеры:

1. в памяти ЭВМ хранятся не только данные, но и сама программа;
2. и то и другое хранится в виде многозначных двоичных чисел.

 

Первая советская ЭВМ - МЭСМ

 

Так как для перепрограммирования «Эниака» требовалась (по крайней мере до 1948 г.) его перекоммутация на физическом уровне, он, строго говоря, полноценной ЭВМ не был. Первыми ласточками Первого поколения компьютеров стали британский «Эдсак» (1949 г.), американский «Элвак» (1950) и советский «МЭСМ» (1951 г.). Как видим, на этом этапе исследования в СССР и за рубежом развивались практически синхронно. Хотя изначально С.А. Лебедев создавал МЭСМ как своеобразный макет «нормальной» вычислительной машины, впоследствии было решено загрузить МЭСМ реальными расчётами, необходимыми для решения практических народохозяйственных задач. На её основе была разработана серия машин БЭСМ, которые для своего вре-мени относились к числу лучших в мире (БЭСМ-1 на международной конференции в Дармштадте в 1954 г. была признана лучшей ЭВМ Европы). Развитие вычислительной техники действительно вызвало реакцию советской идеологической машины. Однако, вопреки широко распространённым мифам, это была отнюдь не травля неких «продажных девок». Основным трендом публикаций на эту тему было педалирование тезиса «мы – первооткрыватели, советские ЭВМ – самые лучшие в мире, а западная кибернетика обречена разделить судьбу всего западного общества». То есть впасть в ничтожество и быть раздавленной победной поступью Советского Союза. Действительно, постепенно тон выступлений становился всё более брутальным, эволюционируя в сторону рассуждений о «продажной девке империализма». Но относилось это а) исключительно к западной кибернетике и б) исключительно к тем западным авторам, которые в русле футурологических изысканий о перспективах внедрения компьютеров в жизнь, высказывали предположения о постепенном вытеснении человека из сферы материального производства, об исчезновении пролетариата как производственного класса, и тому подобных вещах. Разумеется, все эти филиппики в адрес западных фу-турологов, посягнувших на святое (диктатура пролетариата – основа основ марксизма, а вы тут пролетариат как класс аннулировать вздумали!), практически никак не отразились на развитии советских ЭВМ. Переехавший из Киева в Москву и возглавивший в 1952 г. Институт точной механики и вычислительной техники Лебедев успешно завершил создание БЭСМ (1954 г.), и в том же году началось производство первой серийной советской ЭВМ «Стрела».

Следует, однако, учитывать, что на тот момент преимущества и перспективы ЭВМ первого поколения (на электролампах в качестве элементарной базы) были далеко не очевидны. Существовала отработанная система осуществления сложных расчетов коллективами хорошо организованных дисциплинированных вычислителей, оснащённых арифмометрами. Эти коллективы функционировали (и, надо признать, вполне успешно функционировали) под руководством профессиональных математиков, которые совершенно не горели желанием отказываться от привычных методик и переходить на громоздкие, не мобильные и постоянно ломающиеся ЭВМ первого поколения. Кроме того, к середине XX в. уже был накоплен опыт успешного применения аналоговых вычислительных машин, в которых характеристики реальных процессов моделировались аналогичными физическими процессами. Эти машины были очень узкоспециализированы, но в своих областях намного превосходили компьютеры первого поколения. В результате первые ЭВМ были вынуждены развиваться в условиях жёсткой конкуренции, которую они далеко не всегда выдерживали.

 

В.А. Иванов, С.А. Лебедев, В.И. Семашкин на фоне БЭСМ-6

 

Для развития копьютеростроения характерно очень быстрая смена элементарной базы. Если для 1950-х годов ЭВМ на электронных лампах относились к числу новейших, то в начале 1960-х начался переход к компьютерам второго поколения. Эти машины основывались на элементарной базе полупроводниковых транзисторов. Кроме того, в этот период начинают формироваться общепринятые (в том или ином объёме) языки программирования. На Западе провозвестниками новой эпохи стали IBM-709, в СССР – М-220 и «Минск».

Наконец, уже в конце 1960-х на сцену вышла третье поколение компьютеров, основанных на интегральных схемах и ориентированных на языки программирования высокого уровня. За рубежом наиболее известными в этом ряду стали IBM −360 и PDP-11, в СССР — «семейство» ЕС. Собственно, именно в этом «поколении» впервые появляется понятие «семейство машин». Именно в этот период ввиду резкого роста производительности с одной стороны, и снижения габаритов и стоимости, с другой – ЭВМ начинают стремительно внедряться как в промышленную, так и в научную практику. Хотя в конкретных параметрах заграничные машины, как правило, превосходили советские аналоги, общий уровень работ в области вычислительной техники по обе стороны границы на тот момент был примерно равен. Во второй половине 1960-х гг. на многих советских предприятиях появляются вычислительные центры (ВЦ).

Переломным в этом плане стал рубеж 1960-70-х годов, когда «Интел» представила миру первую модель микропроцессора (1971 г.). В СССР информация о новой конструкции фурора не сделала. На тот момент процессоры «больших» ЭВМ превосходили микропроцессоры по быстродействию и надёжности. ВЦ в СССР создавали на крупнейших предприятиях, для которых вопрос компактности и стоимости ЭВМ был не критичен. Напротив, в США на тот момент насчитывалось 14 млн. самостоятельных фирм, для большинства которых «большой» компьютер был не по карману. В результате в Америке сформировался огромный потенциальный рынок персональных компьютеров (ПК). Собственно, в 1970-е годы отставание в вопросах производства микропроцессоров мало беспокоило советское руководство. Магистральным путём развития считалось освоение компьютеров IV поколения, базирующихся на больших интегральный схемах (БИС), которые появились в СССР и США практически одновременно. Совершенствуя БЭСМ-6, советские конструкторы разработали «Эльбрус-Б». Этой или аналогичными ма-шинами в 1970-80-е гг. были оснащены практически все  советские ВЦ. Од-нако в 1980-е годы значение работ в области микропроцессоров резко возросло. Автоматизация научных и экономических расчётов, управление технологическими процессами, лавинообразный рост пользователей  вычислительных сетей (ARPANET — 1969 г., Usenet — 1980 г.,  BITNET — 1981 г., NSFNet — 1984 г. и мн. др.) – всё это резко повысило актуальность идеи персонального компьютера.

 

Микропроцессор Intel 4004, созданный для программируемого печатающего калькулятора Busicom 141-PF. С него началась 'революция ПК'

 

Важность разработок в области создания микропроцессоров возросла многократно, а СССР был поставлен перед необходимостью срочно навёрстывать отставание. С учётом того, что на Западе новый процессор появлялся в среднем через каждые 2–3 года, «догнать» ведущие капиталистические страны, опираясь только на собственные разработки, было практически невозможно. В этой ситуации было решено начать с копирования западных образцов. Однако тут на первый план вышли проблемы, о которых мы говорили в первой части статьи. Слабая приспособленность советской промышленности к освоению новых, наукоёмких технологий; неспособность «обычной» промышленности восприять и воспроизвести достижения отраслевых НПО, отстутствие координирующего штаба НТР и межведомственная разобщённость (производство вычислительной техники в СССР было распределено между Минрадиопромышленности, Минприборостроения, Министерством электронной промышленности и Минсвязи, а так же рядом других ведомств) привели к тому, что советские «клоны» заграничных микропроцессоров не только кардинально отставали от своих прародителей по времени освоения в производстве, но и существенно уступали им по важнейшим техническим параметрам. В результате в 1980-е гг. СССР регулярно прибегал к закупкам ПК за рубежом. Возможно, к середине 1990-х отставание в области элементарной базы удалось бы наверстать, но этих лет у СССР уже не было.

 

 

В тесной связи с вышеизложенными сюжетами лежит и одна из последних попыток спасти социалистическую систему в её традиционной форме, наиболее близкой идеалам отцов-основателей. Рост экономики неизбежно ведёт к усложнению управления. Очевидно, что идея плановой экономики, имея большое число «плюсов», имела и немало «минусов». Одним из негативных следствий идеи построения плановой экономики было то, что любое изменение годового плана вело к лавинообразной волне пересогласовываний и корректировок планов смежников. Требование срочно увеличить производство, скажем, самолётов, ставило на повестку дня вопрос о внесении изменений в планы по производству алюминия, стали, фанеры, и т. д., и т. п. Более того, увеличение авиапроизводства означало повышенную нагрузку на энергетику — менялись планы генерации электротока; требовалось перевести больше груза — вносились корректировки в движение железнодорожного подвижного состава и добычу угля для паровозов. Это, в свою очередь, генерировало волну изменений в планах угольной промышленности, которая предъявляла новые требования на крепёж (наркомлеспром) и оборудование (наркомтяжпром). Эти волны корректировок планов могли прокатываться по системе экономического планирования несколько раз. Если же учесть, что такая «волна» могла быть (и, как правило, – была) не одна, то их взаимовлияние могло превратить процесс взаимоувязок наркоматских планов в подлинно «бесконечную историю». На этом основании ряд отечественных исследователей вообще ставят под сомнение плановый характер советской экономики [1]. Очевидно, что внедрение автоматизированных систем управления народным хозяйством на основе ЭВМ давал надежду существенно упорядочить эту сферу планирования.

 

Американская газетная реклама, возвещающая о 'начале новой эры' микрокомпьютеров

 

В 1962 г. академик В.М. Глушков выдвинул проект создания государственной сети вычислительных центров (ГСВЦ). Эта сеть виделась как инструмент управления экономикой Советского Союза на всех уровнях — от Госплана СССР до заводского цеха. По масштабности замысла проект ГСВЦ можно уподобить ГОЭЛРО или прорыву в космос. По стоимости это тоже было вполне сопоставимо с космической программой. Структурно ГСВЦ должна была состоять из главного центра (диспетчера всей системы) нескольких десятков опорных центров и низовой сети. Задачи экономического планирования должны были быть сосредоточены именно на опорных центрах, между которыми планировалось проложить высокоскоростные линии связи для координации отраслевых и региональных планов. Низовая сеть должна была с одной стороны, решать текущие задачи предприятий и их объединений, а с другой – формировать поток исходной информации для опорных центров.

На тот момент проект Глушкова был рассмотрен, но и только. «Второй подход к снаряду» состоялся в 1970-е гг. К этому времени в мире уже существовало несколько электронных сетей, и Глушков мог оперировать накопленным в ходе их эксплуатации опытом. Теперь предполагалось в основу ГСВЦ положить опорную сеть особо мощных вычислительных центров коллективного пользования (ВЦКП). Вся территория СССР должна была (по плану) быть разделена на регионы, в каждом из которых создавался ВЦКП, к которому через местные линии связи подключались ВЦ и терминалы на предприятиях и органах управления экономикой. Таким образом осуществлялась оперативная связь пользователей из любого региона и любого ведомства друг с другом. Для руководства этой сетью предлагалось создать министерство или государственный комитет информатики. В завершённом виде ГСВЦ должна была бы состоять из приблизительно 200 ВЦКП, нескольких десятков тысяч ведомственных ВЦ и нескольких миллионов терминалов. Для нескольких особо важных абонентов (класса Госплана СССР) предполагалось создать подсеть на широкополосных каналах. На опорные ВЦКП возлагались функции:

1. хранения региональных баз данных;
2. решения социально-экономических задач регионального и межре-гионального характера;
3. решения задач для абонентов, не располагающих собственными ВЦ;
4. обеспечение резервной мощности при решении особо крупных задач, что позволяло рассчитывать мощность ГСВЦ не на пиковые, а на средние нагрузки, за счёт чего стоимость проекта несколько снижалась.

 

Академик В.М. Глушков

 

Безусловно, проект Глушкова был революционен и, в случае его осуществления, сулил многое. Однако отношение к нему с самого начала было весьма двойственное. «Технократы» – одобряли и всячески пропагандировали. Экономисты и управленцы-хозяйственники проявляли скепсис. С начала 1980-х подготовительные (а иных и не начинали) работы по созданию ГСВЦ  были приостановлены, а после смерти Глушкова в 1982 г. – и вовсе свёрнуты.

Собственно говоря, это была едва ли не последняя попытка реанимировать именно советскую, социалистическую идею планового хозяйства, подняв уровень экономического планирования и централизованного управления экономикой на принципиально новый уровень. Эта попытка была блокирована, утоплена в словопрениях и, в конечном итоге, похоронена верхним эшелоном советского истеблишмента 1970-х гг. Я не случайно занёс в стан противников создания ГСВЦ и «экономистов». Дело в том, что приблизительно в те же годы в СССР пытались внедрить в экономику идеи хозрасчёта и управления с использованием рыночного инструментария – «реформа Косыгина». Эти начинания завершились, в итоге, безрезультатно, но на тот момент противопоставление было очевидно. Если Глушков предлагал техническое усовершенствование плановой экономики, то Косыгин отстаивал идею модификации экономической системы в сторону НЭПовских традиций или, если угодно, «китайского пути».

 

 

Трагизм ситуации заключался в том, что в момент, когда надо было принимать стратегическое решение – по какому из двух путей двигаться, победила третья точка зрения – ничего не менять. Тот самый верхний эшелон истеблишмента принял самое страшное (для страны в целом), самое самоубийственное решение – оставить всё как есть. Сложившаяся система советских «хозяйственников», в целом, устраивала. В её рамках они знали «правила игры», границы дозволенного и – уже – занимали командные высоты. Реформа – что «по-глушковски», что «косыгинская» – грозили эти правила изменить, а означенные высоты передать в другие руки. Это была угроза близкая и понятная. А стратегическое отставание от Запада, и – что страшнее – нарастание этого отставания – виделись некими отвлечёнными умствованиями яйцеголовых референтов, которые, небось, сами на нагретые места метят. Вот именно в этой позиции – на наш век хватит, зачем что-то менять, если я уже министр, «мы академиев не кончали» – и заключается, на мой взгляд, суть Застоя. Застой – это не шепелявый выговор больного человека, которого в очередной раз заставили выйти на трибуну, это не программа «Время» по обоим всесоюзным каналам и уж разумеется, это не преследования «самиздатчиков», о существовании которых не подозревало 99% населения СССР. Это отказ от развития в пользу сытого сегодня. Причём от развития страны в целом отказались считанные сотни советских чиновников высшего эшелона. И разумеется — в пользу своего персонального «сытого сегодня».

 

Сталинская система ротации кадров была довольно кровава и весьма жестока. «Социальный лифт» работал бесперебойно не в последнюю очередь потому что «наверху» постоянно открывались новые вакансии. А обеспечивались таковые вакансии регулярной «прополкой» высших слоёв пирамиды власти. «Не справился – отвечай!». Эта логика с одной стороны, выступала отличным мотиватором трудовой активности, а с другой, открывала широкие перспективы карьерного роста. Постепенное смягчение нравов в 1950-70-е годы привело к тому, что скорость обновления кадров в высших эшелонах резко снизилась. Чиновники «засиживались» на высоких постах, и начинали рассматривать свои ведомства в роли неких наследственных вотчин. Известен анекдот:

 

 

Анекдот-то он, конечно, анекдот, да в нём намёк. Характерно, что в точности такие настроения отражались в общественном настроении и 1920-х гг. Как писал Маяковский:

 

  Шел я верхом,
   шел я низом,
   строил мост в социализм,
   не достроил
   и устал
   и уселся у моста.
   Травка выросла у моста.
   По мосту идут овечки.
   Мы желаем
   очень просто
   отдохнуть у этой речки...

 

Тогда, в годы Большого рывка, сталинское руководство просто списывало желающих «посидеть у моста» по категории «не справился с порученным делом». В 1960-е на это не решились. И тогда пришёл Застой…

_____________________________________

[1] См., например, Маркевич А.М. Была ли советская экономика плановой? Планирование в советских наркоматах в 1930-е годы // экономическая история. Ежегодник. М., 2003.