Русская научно-популярная литература в поисках системы

В советском книговедении было принято делить историю развития книги в СССР на несколько этапов. Два начальных обозначались следующими временными рамками: 1917–1922 годы и 1922–1930 годы. Это деление вполне логично и определяется организационно-экономическими реалиями той эпохи. История становления жанра научно-популярной литературы идеально вписывается в такую схему.

Типографская разруха 

«Более чем когда-либо нужна России хорошая научно-популярная книга, но только при условии параллельного развития и строго научной литературы, – отмечал как раз в 1922 году М.А.Блох, обозреватель журнала «Наука и ее работники». – Условия же создания последней продолжают оставаться весьма тяжелыми. И не все ли равно научному работнику, называется ли эта причина типографской разрухой, или отсутствием дензнаков». 

На самом деле М.А. Блох еще поскромничал, определяя стартовые условия для развития научного и научно-популярного книгоиздания как «весьма тяжелые». (Макс Абрамович Блох (1882–1941) личность вполне легендарная. Или, точнее сказать, знаковая для своего времени. Химик и историк химии; работал в Комитете по химизации народного хозяйства при Госплане СССР, а также в ряде издательств. Автор очень известной «Хронологии важнейших событий в области химии и смежных дисциплин...» (1940).

«Ох! Ох! Ох! Макс Абрамыч Блох: 

блоха среди ученых, ученый среди блох». 

Авторство этой ироничной эпиграммы ученая молва приписывала выдающемуся химику Николаю Семеновичу Курнакову (1860–1941). Впрочем, никаких доказательств этому нет.) 

Не один только Блох называет тогдашнюю ситуацию в книгопечатании «типографской разрухой». Академик, непременный секретарь (1904–1929) Российской академии наук Сергей Ольденбург, рассказывая в № 1 за 1920 год все того же журнала «Наука и ее работники» о деятельности академии в 1917–1919 годах, очень интеллигентно, но однозначно подчеркивал: «К сожалению, результаты ее работы за последние три года можно указать неполностью, так как вследствие типографской разрухи несколько тысяч листов готовых к печати рукописей, то есть примерно около двухсот томов, не могло увидеть свет, и таким образом изложенные в них результаты большого научного труда не могут еще стать достоянием широкого круга читателей, о них мы знаем пока главным образом по докладам». 

Одним из факторов, усугубивших эту «типографскую разруху», стал декрет о новой орфографии. Вступивший в силу с 1 сентября 1918 года, он распространялся на всю полиграфическую продукцию, включая рекламу, и даже на вывески. Отсутствие новых шрифтов приводило к тому, что типографии еще какое-то время пытались использовать старые наборные кассы, за что нещадно штрафовались. Et cetera… В конце концов комиссар печати, агитации и пропаганды М.Лисовский не выдержал и на исходе октября 1918 года в газетах было опубликовано его предупреждение: «Вниманию типографий. Напоминаем всем типографиям, что с 1 сентября введена новая орфография решительно для всех печатных произведений, как периодических, так и не периодических. Кроме того, объявляется, что из всех типографских касс должен быть изъят шрифт, непригодный для новой орфографии». 

Но и в 1921 году – без перемен: «…в одном Петрограде ненапечатанных <научных> трудов накопилось свыше 12 тыс. листов, и число их все растет» («Наука и ее работники», № 3, 1921). Да и с дензнаками дело обстояло не лучше. Так, стоимость производства одного стандартного печатного листа со средним тиражом 5 тыс. экземпляров только с конца 1921 года до 1 мая 1922 года возросла в 26 раз!

«Очень грубый, упрощенный коммунист», Иван Иванович Скворцов-Степанов много сделал для популяризации науки в 1920-е годы. 
Художник Ю.К.Арцыбушев

Неутомимый Блох, беззаветный летописец рынка научной литературы и периодики, мечется в явной растерянности. «Пер Гюнт, ибсеновский герой, верит в кривую: она вывезет. И то же приходится сказать по поводу научной книги, – сетует Блох, давая обзор состояния научного книгопечатания в России в 1922 году. – Обозреватель научной литературы не может найти никаких логических моментов в развитии ее. Он может лишь прийти к некоторым выводам отрицательного характера. Кривая не показывает никакой последовательности в своем течении, и объективных данных, позволяющих признать положение научной книги устойчивым или улучшившимся, нет: книг выходит много, но нужных книг имеется мало. С одной стороны, с опозданием на несколько лет начинают выходить «застрявшие» научные работы, с другой – изобилует тип тоненькой книжки. Как будто рассчитанной на широкую публику. А в сущности, именно на любителя и ценителя». 

Далее Блох дает краткую (кратчайшую) сводку новостей научпопа, случившихся за обозреваемый период, которую завершает в высшей степени важным для нас резюме: «Наш поневоле калейдоскопический и неполный обзор мы закончим указанием и перечислением тех многочисленных тоненьких книжек, в большинстве случаев написанных первоклассными учеными и наполняющих апатичный книжный рынок. 

Мы понимаем психологические причины этого явления, широкое стремление и приобщение к знанию, единственную возможность для издательств преодолеть типографские счета с астрономическими цифрами, а для читателей – приобретать издания, так как тоненькие книжки сравнительно дешевле, то есть стоят от 0,5 до 1 млн. руб. 

Почти все из перечисленных, увлекательно написанных книг представляют собой, выражаясь буднично, лакомое пирожное для любителя и ценителя, но объективный обозреватель развития научной литературы с грустью должен отметить это явление на почти пустом фоне серьезных основ науки как показатель продолжающегося ненормального положения научной книги» (см. табл. 1). 

Полностью разделяя пафос Блоха, нельзя все-таки не обратить внимание на то, какие имена в авторах научно-популярной «брошюрятины»: академики действующие и будущие – Ферсман, Вернадский, Кольцов, Берг… Даже выдающийся русский писатель Евгений Замятин, оказывается, начинал с научпопа. Впрочем, вот это-то как раз и неудивительно: Замятин – выпускник Кораблестроительного института, по первой специальности – морской инженер, участвовал в строительстве ледоколов «Ермак» и «Красин». И, кстати, государство худо-бедно, но все-таки оплачивало этот писательский труд.

Так, например, официальный тариф, утвержденный Наркомтрудом с 1 мая 1920 года, предусматривал следующие ставки оплаты литературных и газетных работников: «Полистно: за оригинальные научные, художественные и научно-популярные произведения, издаваемые впервые, 5400 р. печатный лист; за компилятивные произведения – от 2000 до 3500 р., за редактирование матерьялов съездов, конференций и т.д. – от 175 до 875 р.; за редактирование матерьялов оригинальных сочинений в рукописи – от 900 до 1500 р.; за редактирование общеизвестных опубликованных матерьялов со сверкой по рукописи или по прежним изданиям, а также за редактирование коллективных трудов (сборников, серий книг, энциклопедий и пр.) – от 300 до 1100 р.; за письменный отзыв о книге – от 40 до 100 р. за печатный лист оцениваемой книги и сверх того – обычная плата за рецензию. За компетентный перевод научной и художественной прозы, исполненный специалистом и ненуждающийся ни в редактировании, ни в просмотре, –2000–3000 р.; за переводы, требующие редакции или просмотра, – 1600–2500 р.; за редактирование уже имеющегося перевода в зависимости от качества – от 300 до 1100 р. 

Все эти ставки установлены для Москвы, для Петербурга же к ним прибавляется еще 50%». 

Подготовка оригинальных научно-популярных произведений, как видим, ценилась по высшему разряду и приравнивалась к научным и художественным текстам. Так что заниматься научпопом было, помимо всего прочего, еще и выгодно с экономической точки зрения. 

И тем не менее Блоха с его пергюнтовскими страстями понять можно. В научном и научно-популярном книгоиздательстве в начале 20-х годов прошлого века отсутствовало главное – система. 

Напомню, речь идет о временном отрезке с 1919 по 1922 год. Выпуском научно-популярной литературы занимались как минимум несколько десятков издательств. Но…

Книжная заваль 

«Никакой руководящей идеи или программы в деятельности этих частных изданий уловить нельзя, и наряду с многими весьма хорошими книгами попадаются такие издания, что удивляешься не издательству, ее выпустившему, а тому, что, очевидно, есть определенный спрос на такую книгу, – отмечает цепким взглядом хронического библиофила М.А.Блох в 1922 году. – Если мы поинтересуемся тем, что составляет главное содержание работ за последнее время, то приходится отметить любопытное явление, что появляются на свет издания, может быть, очень ценные, но вовсе не так необходимые. И для научного работника, живущего на своем скромном бюджете и привыкшего с уважением относиться к книге, представляется иногда совершенно непонятным тот успех роскоши, который приходится отметить. Именно, роскошная книга, художественная книга находит наибольшее распространение. Для иллюстрации сказанного отметим только издание «Петрополис» («Портреты Анненского» – цена 100 мил. руб.!), издание «Аквилона», «Альконоста», «Эпохи» и т.д. <…>

«Классики мировой науки» – приложение к журналу «Вестник знания», 1927 год.

В России положение научной книги всегда было тяжелым, и в самые легкие годы печатания неоднократно приходилось с удивлением отмечать, как далеко нас опередила Германия, где частные издательства имели возможность реализовать такие специальные издания, которые в России никогда бы не могли рассчитывать на большой круг читателей». 

Этот вывод вроде бы подтверждает и свидетельство директора книжного склада Дмитровского союза кооперативов М.В.Муратова: «После революции 1917 года преграды, мешавшие распространению книги, пали, и сразу же всевозможные общественные организации стали вести продажи книг в более или менее значительных размерах. Всероссийский Земской союз закупает в это время на сотни тысяч так называемую «политическую литературу», главным образом для продажи на фронте. В том же направлении ведут работу Союз городов, партийные организации, советы рабочих и солдатских депутатов, и т.д.» (Муратов М.В. Продажа книг как культурная работа/ Издание 2-е, дополненное. Ярославль: Изд-во Ярославского кредитного союза кооперативов, 1919. – 68 с.). 

Книжный репертуар в то время действительно был чрезвычайно политизирован. Причем уже в 1918 году это был в значительной мере монопартийный репертуар. «Вместе с процессом обобществления печатного дела изменяется и самое содержание книги, ею приобретается все более и более утилитарный и партийный характер, – отмечает В.Славская («Книга и революция», № 3–4, сентябрь–октябрь, 1920). – При этом 1918 год опять-таки является переломным – в смысле объединения политической литературы под знаком коммунистической партии в противоположность партийной дробности этого рода литературы в 1917 году». Издательская статистика неумолима на сей счет (см. табл. 2 и 3). 

«Так завершается процесс обобществления печати – путем образования общественной инициативы, а затем и перевеса ее над частным предпринимательством; преобладания в ней коммунистического направления и, наконец, совпадения коммунистической литературы с официальной, – пишет В.Славская. – «Толстые» книги почти совершенно исчезли с нашего книжного рынка; небольшая, по преимуществу политическая брошюра – таков обычный распространенный тип современной книги». 

Но русский, социалистический читатель быстро, судя по всему, «наелся» политикой. «Очень скоро выяснилось, что по большей части наспех изданная «политическая литература» мало удовлетворяет население, а когда интерес к политической жизни стал падать, спрос на нее почти совсем прекратился, и она превратилась в книжную заваль, – не без удовлетворения подчеркивает Муратов, напомню, практический специалист по книжной торговле. – Вместе с тем оказалось, что есть большая потребность в другой книге: в то время как политическая литература лежала без движения, охотно покупались популярно-научные и сельскохозяйственные книги, беллетристика, классики и т.д.».

Возможно, все дело в том, что к 1920 году начинает сказываться эффект усталости нормального человека от политики, явный «износ» внимания к политической риторике. Как показывает история XX века, повышенный интерес к политическим событиям, а следовательно, и к политической литературе, имеет циклический характер с периодом 4–6 лет. Начало в 1914 году Первой мировой войны – начало такого цикла политизации русского общества. Но уже в 1919 году в цитированной выше работе Муратов с искренностью абсолютно аполитичного профессионала настаивает: «Что касается так называемой политической литературы, то теперь общественными организациями этот вопрос уже ставится менее остро, чем в начале революции, когда продажа книг чаще всего рассматривалась как средство партийной пропаганды. Однако и сейчас не лишне подчеркнуть, что книжный склад и магазин, так же как и библиотека, обязаны вести прежде всего культурную работу и не могут становиться орудием политической борьбы, которая неминуемо отрежет от него большую или меньшую группу людей». 

Бес системы 

Такая постановка вопроса для начинавшего приходить в себя после всех войн и революций победившего пролетарского государственного аппарата была, конечно, нетерпима. 

«…две вещи несовместимые» 

Совершенно изумительное в своем роде свидетельство этого «закипающего» государственного нетерпения приводит на страницах журнала «Книга и революция» в декабре 1920 года И.Степанов. (Нетрудно установить, что это не кто иной, как член РСДРП с 1896 года, известный большевик, первый министр финансов Советской России Иван Иванович Скворцов-Степанов, 1870–1928.) 

«Я преднамеренно пишу топорно, может быть, даже грубо, – без всяких обиняков признается И.Степанов. – С одной стороны, я очень грубый, упрощенный коммунист и нахожу, что диктатура пролетариата и любезный, приветливый либерализм – две вещи несовместимые. А с другой стороны, мне хочется, чтобы читатели почувствовали всю нелепость положения, в котором находится у нас книгоиздательское дело <…>. Затеваются бесконечные серии из десятков и сотен книг по десяткам листов в каждой. Быстро раздаются заказы. И, само собой разумеется, всякая книжка признается на редкость талантливой и восполняющей зияющий пробел в нашей литературе, хотя бы это была сто первая или тысяча первая книжка о Линкольне, Лютере, Японии, вулканах, землетрясениях и т.д. <…> Отделы Компроса тоже вынуждены урезывать себя до последних пределов. I том «Капитала» отпечатан всего в 20.000 экземплярах и не предвидится возможности повторных изданий. «Азбука коммунизма» в Москве, отпечатано всего 50.000 экземпляров. Все это – невыразимо ничтожные цифры по сравнению с действительной потребностью. Госиздат вынужден до последней крайности экономить бумагу». 

Стоит отметить, что здесь не обошлось, похоже, и без личных мотивов: как раз в 1920 году И.И.Скворцов-Степанов закончил перевод на русский язык и редактуру трех томов «Капитала» Маркса. Да и называя себя «упрощенным коммунистом», слегка лукавит, надо думать, Иван Иванович. Он хорошо знает цену своим способностям. Вопрос только в том, когда их оценят. «Тов. Степанов! – пишет ему записку В.И.Ленин 19 марта 1922 года. – Сейчас кончил просмотр 160 страниц Вашей книги (речь идет о рукописи книги И.И.Скворцова-Степанова «Электрификация РСФСР в связи с переходной фазой мирового хозяйства», подготовленной по поручению Ленина. – А.В.)… от этой книги я в восторге. Вот это дело! Вот это – образец того, как надо русского дикаря учить с азов, но учить не «полунауке», а всей науке». 

Весь этот пульсирующий, булькающий поток, гремучая вольная смесь, или, выражаясь в современных терминах, pulp fiction и non fiction, – книжки «о Линкольне, Лютере, Японии, вулканах, землетрясениях» вкупе с десяткитысячными тиражами «Азбук коммунизма» и «Капиталов», очевидно, требовал системообразующего каркаса. Выстроить эту конструкцию в Советской России могло только государство. В словах «грубого, упрощенного коммуниста» И.Степанова этот запрос сформулирован вполне четко. Мало того, им произнесено и «волшебное» слово: Госиздат, Государственное издательство… 

Но об этом – в следующей статье.