Предчувствия русской литературы и новый большевизм

При сочинении книг на историческом материале мне много раз случалось изучать газетные подшивки первых тридцати лет прошлого века — и убедился я только в том, что составлять мнение об эпохе по газетам ничуть не перспективней, чем воображать чью-нибудь семейную жизнь по содержимому мусорного ведра. Увы, это верно применительно ко всем эпохам, а не только к советской с ее цензурным засильем. И о нашей тоже следует судить не по тому, что пишут в газетах, а по темным, скрытым покамест предчувствиям серьезной литературы.

Пожалуйста, не считайте этот текст алармистским: это лишь попытка разобраться с собственными догадками и сверить их с интуитивными прозрениями коллег. Главная же из этих догадок состоит в том, что в сегодняшней России уже вовсю действует сила, которой в конце концов может достаться власть, а не видим мы этой силы только потому, что в революционных ситуациях как-то не принято светиться. Сегодня слишком часто говорят о том, что власть-то, может, и слаба, и госаппарат-то, кажется, прогнил, но не видно партии-организации-группы, которая способна была бы всем этим воспользоваться. А я возражу: ее и не должно быть видно. Если это сила серьезная, она предпочитает действовать скрытно; количественно она должна быть немногочисленна, как большевики, о которых в пятнадцатом году тоже мало писали и почти ничего не знали. Даже в литературе тогда действовали главным образом эсеры, террористы, романтики савинковского толка: революционные пролетарии после 1907 года вообще ушли из текущей словесности, даже Горький от них отказался. Образа большевика в предреволюционной литературе нет. Однако когда настало время, он откуда-то взялся — вот теперь и гадай, кто его предчувствовал. Кажется, один Блок, и то смутно. Тем более что по социальному своему составу большевистская верхушка была весьма пестра, и пролетариат в ней, прямо скажем, не преобладал. Тогда все ждали возмездия — и никто не понимал, откуда оно придет: были скомпрометированы решительно все идеи, все партии, действовавшие в политическом поле. Очевидно по крайней мере одно: сила, которая воспользуется результатами первого же серьезного кризиса власти, придет не из этого политического поля. Это будет не КПРФ, не ДПНИ, даже не полузапретная НБП. Это будут те, о ком мы до сих пор ничего не знаем, как не знали о Ленине; у этой политической силы должны быть хорошо простроенные горизонтальные связи, налаженная система конспирации, некий набор простейших лозунгов и минимум моральных ограничений; эта сила должна быть ориентирована на радикальную модернизацию страны — поскольку никакой другой лозунг сегодня не получит действительно массовой поддержки; цена этой модернизации должна быть весьма высокой, а база ее — скорее всего националистической, поскольку, как ни горько это звучит, в современной России это единственный лозунг, который не выглядит до конца скомпрометированным в глазах большинства. Все, что относится к сфере идей, будь то идеи радикальные или постепеновские, коммунистические либо либеральные, уже не принимается всерьез, поскольку последовательных борцов за эти идеи в России не было давно. В продажном обществе ценятся только имманентности вроде национальности или происхождения — пример нацизма здесь вполне показателен. Итак, главной силой, которая будет претендовать на власть в России после любого серьезного катаклизма, будет, скорее всего, организация технократов с советским опытом, пережившая девяностые как личную трагедию, ориентированная на социальную справедливость, резкий технический прорыв и радикальную борьбу с коррупцией (вплоть до полной люстрации всех, кто вообще был причастен к власти в нулевые годы). Национализм в действительности будет значить для этой организации не больше, чем марксизм — для Ленина, обращавшегося с ним весьма вольно; по сути, вся марксистская теория с 1917 года стала чистым прикрытием для захвата власти с последующей диктатурой. Но на первом этапе националистические лозунги не просто возможны, но прямо неизбежны. Более того: предполагаемым лидером — реальным или марионеточным — должен стать либо офицер с чеченским опытом, либо кто-то из жертв российского правосудия последних лет, предположительно по делам, связанным с межнациональной рознью.

Почему я убежден в существовании этой силы — или в ее скором появлении? Так сразу и не скажешь. Так астроном чувствует, что где-то здесь, судя по искривлению пространства, должна быть черная дыра. «На нашем месте в небе должна быть звезда». Именно по этой причине я не могу до конца согласиться с замечательным текстом Леонида Радзиховского «Взрыв? Нет, разложение» («Еженедельный журнал»): разложение, конечно, вещь хорошая в смысле комфортности и некоторой даже уютности, но количество переходит в качество, болотный газ скапливается, взрыв становится неизбежен. Примеры слишком долгих разложений в современной истории малочисленны — чай, не Рим, да и Рим в конце концов взорвался, а не сгнил. Иное дело, что он погиб от внешних воздействий, а они сегодня носят более мягкий характер, нежели нашествие варваров, — хотя есть под боком и свои варвары.

Мне уже случалось говорить о том, что в случае действительно честных выборов в России сегодня конкурировали бы во втором туре Ходорковский и Буданов: два явно внесистемных политика, харизматичных, обладающих личным мужеством, скомпрометированных в глазах большинства (один — убийством, другой — олигархией), но оправданным, поскольку наш народ никогда не любил слишком законопослушных. Единственная внесистемная либеральная сила — Ходорковский; единственная патриотическая — офицер или военспец, конструктор ракет или десантник, желательно пострадавший за деятельность на благо Родины, как он ее понимал.

Литература рисует пока эту картину по частям, не замахиваясь на цельную антиутопию (или утопию, кому как нравится), но угадывая частности. Первым знаковым событием года стал для меня роман Дениса Гуцко «Домик в Армагеддоне», где пока лишь намечена — правда, весьма выпукло — военизированная неопатриотическая организация с религиозной подоплекой: о существовании таких организаций — с летними лагерями, боевыми тренингами и высокими покровителями — хорошо известно не только любому пользователю Сети, но, думаю, и компетентным органам.

Вторым — роман Александра Кабакова «Беглец»: с Кабаковым можно спорить по множеству пунктов, но прогностические его способности сомнению пока не подвергались. Предсказав крах перестройки и оба путча в «Невозвращенце», а эру гламура — в «Последнем герое», он уверенно относит масштабный социальный катаклизм к 2013 году, проводя очевидные параллели между нынешней Россией и шатающейся империей 1916 года. Наконец, мысль о технократах как главной движущей силе нового переворота (разумеется, в союзе с «правильными» спецслужбами) с 2003 года высказывает Вячеслав Рыбаков, лучший, кажется, из учеников Бориса Стругацкого: сначала — в романе «На будущий год в Москве», а затем с максимальной определенностью — в нашумевшей книге «Наши звезды: звезда Полынь». И хотя против последней резко выступил друг и ровесник Рыбакова Михаил Успенский — в его новом, весьма трагическом романе «Райская машина» единственными носителями здравомыслия в рехнувшемся и растленном мире остаются все те же технократы — не зря автор вырос в так называемом закрытом городе.

В романе Кабакова отчетлива точная мысль: революцию никто не «делал», влияние большевиков на ситуацию пренебрежимо мало, международные авантюристы вроде Парвуса умеют организовывать грабежи, но организация массовых восстаний — не по их части. Власть рухнула под тяжестью собственной бюрократии, продажности, неорганизованности, праздности, под бременем всеобщего вялого попустительства, которое Кабаков, мнится, списал не столько с тогдашних, сколько с нынешних времен. Ни одному слову нельзя верить. Никто ничем не мотивирован. Все думают лишь о личном — не спасении даже, а самомнении, ибо спасение-то было еще достижимо, если бы трудоспособное население взялось за ум. Власть закрыта для любых преобразований сверху — и потому обречена рухнуть при первом же волнении снизу; точка бифуркации пройдена, ситуация необратима. Это чувство в кабаковском романе доминирует, и в этом смысле его актуальность бесспорна.

Гуцко мыслит сходно — при всем несходстве этих авторов, что лишний раз подтверждает их правоту: его героя Фиму бесит внешний мир, в котором не осталось решительно ничего надежного и попросту мужского. Это мир потребителей и неудачников, лжецов и провокаторов, и даже «Стяг» — военизированная православная организация, в которую он вроде бы верил, в конечном итоге всех предала. Надежда — только на еще более законспирированную (и ничьего благословения не просящую) «православную сотню». «Мы ребята серьезные, но нешумные». Нешумность — главное условие формирования сегодняшней российской оппозиции. Правда, сильно подозреваю, что православной она не будет — потому, вероятно, что православие сегодня отнюдь не в оппозиции к власти. Скорей уж основания обижаться есть у науки, которую изничтожают прицельно: об этом и роман Михаила Успенского, и дилогия Рыбакова рассказывают с предельной убедительностью. Дело даже не в том, что наука хронически без денег: это можно пережить, уехать в конце концов… Дело в том, что научное мировоззрение как таковое — дискредитировано; что былые успехи оборонки, которыми впрямь можно было гордиться, — в прошлом; что наибольшему социальному унижению за последние двадцать лет подвергалась именно техническая интеллигенция — у гуманитарной было хрупкое утешение в виде свободы слова. И судя по составу форумов, где сегодняшняя российская действительность обсуждается в особенно резких тонах, — большинство завсегдатаев там составляют сегодня те, кому от 35 до 50, те, кто еще помнит СССР и продолжает ностальгировать по империи (положа руку на сердце, там хоть было по чему ностальгировать). А поскольку ведущей революционной силой, как правило, становится не просто самый униженный, но и самый организованный класс, — у России в случае катаклизма нет никакой надежды, кроме этих людей, по крайней мере знающих, чего они хотят.

В книгах Рыбакова технократы не имеют ничего общего с националистами: там это просто патриоты, воспитанные на космических утопиях шестидесятых годов. А помогают им «правильные» представители спецслужб — в конце концов опыт дружбы силовиков с учеными в России уже был и оказался небезуспешен. Надо ли напоминать, что главной движущей силой диссидентского движения была не только и не столько гуманитарная, сколько техническая интеллигенция во главе с Сахаровым — лучше организованная, системно мыслящая и свободная от вечных сомнений? Правда, у Рыбакова сверхидеей, с которой технократы выходят к людям, оказывается освоение космоса, — но сильно подозреваю, что для захвата власти поначалу сгодится что-нибудь более простое и не столь романтическое, вроде утраченного имперского величия.

Худший ли это вариант для России? Не думаю. Не думаю даже, что и большевики были для нее худшим вариантом — поскольку желанную модернизацию осуществить в конце концов сумели, хоть и нечеловеческой ценой. Больше того, их победа во многом была обеспечена тем, что на их стороне оказались главные интеллектуальные силы общества — «Кремлевские куранты» в этом смысле не так уж и врали. Да и потом, не дело критика раздавать нравственные оценки. Его дело — считать показания приборов, выявить тенденцию и поискать альтернативу. Альтернатива, увы, не просматривается, и потому приходится признать: при первом же серьезном кризисе (а может, и несерьезном — в жестких конструкциях достаточно минимальных потрясений) власть в России возьмут националисты в союзе с технократами, и противопоставить этому союзу сегодня нечего. Он уже существует; он будет расти; во главе его стоит (или встанет) человек, имевший конфликты с законом и не сломавшийся.

Может ли проект «Ходорковский» стать альтернативой ему? Не убежден. Может ли он стать его частью? Судя по взаимноуважительным отношениям, сложившимся в тюрьме у Ходорковского с Квачковым, — не исключаю. Описала же Татьяна Устинова в «Олигархе с Большой Медведицы» всенародную поддержку олигарха, в котором недвусмысленно угадывался МБХ.

12.08.2009